Путешествие в Кронштадт было первым нашим путешествием, за которым последовали другие, равно любезные памяти и сердцу моему.
 
      Есть случаи в жизни нашей, которые соединяют для нас прошедшее с настоящим. К сим случаям принадлежат и путешествия наши: оне положили твердое основание искренней дружбе нашей.
 
      Некоторые из лучших стран обширного нашего Отечества я видел вместе с тобою: мысль об оных нераздельна с мыслию о тебе; с мыслию об удовольствиях, которые находили мы в красотах природы, и находим в согласии наших склонностей, наших вкусов, наших чувствований.
 
      Я говорю мы, ибо имею причины говорить таким образом.
 
      Благодарная дружба моя посвящает тебе сей первенец наших путешествий, она посвятит тебе и последние, если дозволить мудрая Власть, располагающая делами людей.
 

К. П. Шаликов

   Есть люди, которые бывают — живут даже в Петербурге, и не имеют любопытства видеть славного Порта; не имеют охоты проехать по морю, испытать чувства нового, приятного, о котором на земле нельзя иметь понятия, и смотрят спокойно, равнодушно на величественную картину природы — на жидкую пространную долину, которая зовет, кажется, гулять по зеркальной своей поверхности. Удивляюсь человеку-махине, и говорю в сердце своем: «Красоты и наслаждения, для человека природою заготовленные, ожидают чувства его; но несчастный идет мимо них с онемелою душою! … Как путь его мрачен и холоден!»
 
      В одно прекраснейшее летнее утро, такое только может быть в Петербурге, я сел с двумя приятелями на легкий катер и, радуясь как дитя, пустился в море. Товарищи мои, такие же как и я, никогда не были на море — не были в Кронштадте и, подобно мне, радовались смелому путешествию. Взоры наши беспрестанно искали предметов незнакомых, и мы всеминутно спрашивали у нашего Палинура ¹, скоро ли пойдем в море — Нева, по которой надлежало плыть некоторое расстояние до ожидаемого нами моря, потеряла в глазах наших всегдашнюю прелесть свою: стремительная нетерпеливость отняла у нас всю способность пользоваться настоящим и обратила все чувства к будущему: так бывает и во всех случаях жизни!
      Станем рассматривать картину Петербурга на возвратном пути нашем, говорили мы, и смотрели вперед.
 
      «Скоро ли море?» спрашиваем в сотый раз — и хладнокровный, подобно элементу своему, Палинур напомнил нам (без сомнения для того, чтобы оставили его в покое) о Финском заливе, который вместо моря, готовился принять гостей на тихие свои зыби… Жестокая истина поразила нас и казалась нам совсем ново!... Мы потупили взоры, умолили, задумались — ненадолго — «Залив не иное что как море в узком месте — следственно то же море,» сказали мы в утешение свое, и приступили снова к угрюмому сыну Нептунову с бесконечными расспросами. Между тем отведывали воду, желая и ожидая морской — т. е. соленой: вышла — пресная, обыкновенная! Опытные пассажиры усмехались на счет неопытных мореходцев.
      Берега ², которые обыкновенным мореходам приятны, нам Аргонавтам были всего несноснее: они полагали границу нашему честолюбию, нашей славе! Пламенные взоры героев устремлялись в голубую отдаленность — и напрасно: везде горизонт был для них столпами Геркулесовыми!
 
      Между тем солнце катилось по чистой лазури; мы плыли — по тихой воде: какая досада!
      «Если бы, по крайней мере, буря, гром, молния!» говорили мы друг другу: «мы бы видели прекрасное зрелище; мы бы испытали чувство, нам неизвестное — какая досада!» Опасностям, о которых стали говорить нам мирные наши сотоварищи, мы не хотели верить; нам хотелось бури — и только.
 
      Буря и зашумела и в самом деле; радость с молниею блеснула в сердцах наших, одушевила наше воображение — и каждая тучка, каждое облачко были для нас даром неба; мы смотрели на него и молились…. о сгущении мрака, о сильном громе и колебании моря; восхищались движением матросов при наступающем шторме ³, их скоростию в отправлении должностей своих, повелениями Палинура и проч… Другие сердились на забаву нашу; но скоро пришла очередь сердиться и нам: тучи рассеялись, гром затих — и все кончилось.
 
      «Вот и Кронштадт!» сказало в один голос несколько человек.
      «Где?» воскликнули мы с живостию — и увидели далеко, в тумане, рощу, которая колебалась в глазах наших вместе с волнами; это был остров Котлин ⁴ с бесчисленными кораблями.
      «Далеко ли до Кронштадта?» спросили мы у своего Палинура.
      «Верст пятнадцать» отвечал он своим Энеям. Прошло с полчаса, и мы увидели еще остров: это был Кроншлот ⁵. Оба казались плавающими по мере того, как мы приближались к ним и напоминали воображению о баснословном острове Латосе.
      Наконец Кронштадт явился нам во всей полноте своей: каменная стена гавани, единственной в свете ⁶, и высокие мачты, в виде дремучего обгорелого леса, заняли глаза и мысли наши со всею силою волшебного действия своего на чувства, новые для сих величественных предметов человеческого искусства.
      Мы вошли в гавань купеческую, прошед военную, которая дышет, кажется, громами.

      Живость и деятельность — обыкновенный характер портов — в Кронштадте превзошли наше воображение: люди толпами не ходят, но летают; шум ударяющихся волн в горсточку земли, на которой, подобно муравьям, копошатся жители, не заглушает голосов их: крик есть всегдашний язык сих островитян (разумеется, о простом народе).
 
      Глаза мои пробегали по наружности предметов, не останавливая мыслей ни на одном из них. Я спешил увидеть моего любезного Б*, просил товарищей своих, любопытством развлекаемых, идти скорее, и между тем уверял их в хорошем приеме, которого ожидал от милого Б*. Находим квартиру его, но не находим самого: он был в гостях; за ним тотчас побежали, а я стал хозяйничать; требовал того, другого; товарищи мои улыбались и робели.
      «А если приятель твой», говорили они: «примет гостей холодно…. если, вместо ожидаемого удовольствия, он наморщит брови…. тогда — мы в трактир…. Между тем чистота комнат, пола, мебелей — всего, напоминали нам, что мы у мореходца: чистота, которая требуется на корабле, соделалась для служащих на нем добродетелию необходимою; им несносно видеть пол невымытый, мебели запачканные, комнаты неприбранные. Мы не смели, куря трубки, плюнуть на пол, который так был как бумага.
 
      Вдруг дверь передней комнаты хлопнула — и милой Б* сжимает меня в объятиях; искренняя радость блистала в глазах его; минутное безмолвие выражало ее сильнейшим образом в свете. Товарищи мои смотрели на нас со вниманием. Я поглядел на них с улыбкою — и шум разговора сердечного заступил место немой сцены. Мой любезной Б* не знал, что я буду к нему; не знал, что я в Петербурге. Мне хотелось удивить его: это обыкновенное мое удовольствие в подобных случаях. Я представил моему приятелю недоверчивых своих товарищей, которые раскаялись в своей недоверчивости, и которые пленились обходительностию милого Б*; рассказал ему о страхе, о плане их на случай дурного приема, и мы смеялись в полном удовольствии.
 
      После чаю на Английский вкус ⁷ и некоторого отдыха, мы пошли гулять. Время было прекрасное; вечер — наилучший в Кронштадте. Я горел нетерпеливостью узнать его, и любезный Б* взялся удовольствовать мое любопытство.
 
      Р у с к о й  путешественник ⁸, который сказал, что трудно найти города хуже Кронштадта, теперь бы не узнал его: вместо страшной грязи везде гладкая мостовая; теперь можно сказать о нем, что «трудно найти города суше Кронштадта» и сие превращение воспоследовало очень недавно: лет пять — не более. Широкие улицы, красивые строения, тенистые садики ⁹ дают приятный вид сему острову. Творческая рука ПЕТРА Великого оставила на нем следы неизгладимые; она чертила планы, рисунки — все беспримерный его гений окружает, останавливает вас на каждом шагу, и каждый предмет занимает душу истинно волшебным образом.
 
      Мы начали любопытство наше с больниц солдатских и Офицерских, в которых порядок, чистота, расположение и покой утешают сердце при мысли о печальной судьбе человеческой, и при доказательстве великодушного о нем попечения. Из больниц пошли к огненной машине — страшному и удивительному произведению механики — к машине, извлекающей воду из канала, в котором починиваются корабли; оттуда — к сему редкому в свете каналу; в нем стояло на дне, вымощенном гладкими плитами, несколько больших и посредственных кораблей, фрегатов и прочих судов, которые были уже готовы к выходу, и которые только ожидали Державного Зрителя к сему величественному зрелищу ¹⁰: Император АЛЕКСАНДР еще не видал его, и выбрал для того эпоху блестящую: столетие победы, одержанной ПЕТРОМ Великим над Карлом неустрашимым при острове Котлин ¹¹, который тогда же получил имя Кронштадта и основание всего того, что ныне видим в нем.
 
      Между тем, прозрачная завеса летней ночи северной опустилась, и любопытные странники возвратились на квартиру с милым хозяином и вождем своим.
 
      На другой день с утра мы возобновили переходы наши от одного предмета к другому — и дворец ПЕТРА Великого был из них первым. Слово дворец представляет воображению — по крайней мере — большой каменный дом; ничего не бывало:здесь дворец Великого есть маленький деревянный домик, по собственному плану и рисунку Монарха-художника выстроенный; но стены его загнили, валились — и для того построен другой, на том же самом месте и по той же самой архитектуре. Так должно передавать потомству вещи тленные, но любезные мыслям и сердцу его! Я имел счастие ходить по тенистой аллее высоких лип, геройскими руками насажденных подле скромного дворца ПЕТРОВА.
      «Неутомимый Отец Отечества не для себя готовил тень, которая прохлаждает лице мое!» думал я — и бесконечная цепь неподражаемых дел его блеснула в моем воображении.
 
      Оттуда пошли мы в Штурманское училище, где потом, в присутствии Императора, видел я счастливые успехи воспитанников, которых испытывали в разных науках, там преподаваемых; видел классические машины, инструменты, библиотеку — и веселился. Из училища пошли на Прядильный завод, где удивительной толщины канаты вьются с удивительною легкостию, посредством машин, не чудесных разве для одного только Кулибина ¹², оттуда — в музыкальную школу, которая в дирекции у милого Б*. Там играли нам симфонии и польские с хорами певчих. Щадя чувствительность моего приятеля, не стану хвалить Орфеев его. Из школы пошли мы в церковь Богоявления, которая построена скоро после смерти бессмертного ПЕТРА, и также по его плану и рисунку. Она деревянная ¹³, архитектуры величественной; колокольня ее также деревянная, не ниже Ивана Великого. Мы всходили на нее, и глаза наши терялись в пространстве грозной стихии, ярящейся непрестанно против смиренного острова, который казался нам маленькою точкою.
      «Человек сильнее всего под небом!» думал я — и благоговел перед бренною рукою человеческою. Наконец, осмотрев все достойное примечания на сей горсти земли ¹⁴, имеющей сорок тысяч жителей, я хотел видеть тот трактир, в котором отдыхал наш славный путешественник на возвратном пути в любезное отечество, и которому дал он имя гостиницы нищих. Но с того времени все переменилось: мы увидели большой деревянный дом под Английским гербом — и толстый трактирщик, встречавший Карамзина, встретил нас.
      «Где комната, которую занимал Руской путешественник?» спрашивал я; не имел ответа; побежал отыскивать ее по догадке, по чувству ¹⁵ — и нашел в одной комнате... прекрасную Англичанку... которая смеялась ¹⁶ надо мною, узнав, о чем я заботился — «Этот дом не существовал тогда», сказала она мне (к счастию, так чисто по-русски, что я не перестал бы говорить с нею, если бы товарищи мои не пришли за мною). Это была дочь хозяйская, которая родилась и выросла в Кронштадте; но Англичанки, где бы ни родились, где бы ни выросли, везде прелестны!

      Каждый день с утра до вечера — в продолжение целой недели — ходил я по Кронштадту с неутомимым любопытством — душою путешественника, и с романическими мечтами — прелестию воображения.... Остров, море, корабли.... какая пища для мыслей, для чувства!... Алжир, Тунис, корсары, неволя, цепи, кинжалы, страждущая любовница, отчаянный любовник — все это оживится в памяти со всеми своими ужасами и чудесами!... Я любил в детстве старые романы, и даже теперь предпочитаю их романам Дюкре-Дюмениля; признаюсь также, — может быть к стыду своему — что Аббатства, замки, башни, корридоры, привидения, пещеры, кладбища Англичанки Радклиф доставляют мне иногда удовольствие, потому что пугают — а страх этого рода заключает в себе что-то приятное; но во многих других романах ничего не заключается.
 
      Одним утром, мой любезный Б* сказал мне, что желает представить нас своему благодетелю, П* И* Х*, главному Начальнику над Кронштадтом. Благодетель друзей наших есть священный предмет для нашего сердца. Я согласился в ту же минуту; товарищи мои также согласились; любезный Б* протянул ко мне руку, пожал мою с чувством, и сказал: «Идем!».
      Почтенный старец, благодетель моего приятеля, обошелся с нами ласково, приветливо: спрашивал нас о том, о другом, и отвечал на вопросы наши со всею благосклонностию человека любезного.
      Я поблагодарил моего Б* жарким поцелуем за доставление знакомства, лестного моему честолюбию.
 
      Мне и товарищам моим чрезвычайно хотелось быть на корабле и видеть внутреннюю архитектуру его — видеть и узнать обо всем до малейшего обстоятельства, до малейшей подробности: предмет любопытный!... И, по счастию, нас пригласили на корабль — пить вечерний чай. Какое удовольствие!... пить чай на корабле, никогда прежде не бывавши на нем!
 
      Герой Тексельской и Ахиллес силою ¹⁷ был хозяином своего корабля, стоявшего на рейде с другими четырьмя кораблями, и готового идти в открытое море.
      В шесть часов вечера мы сели на катер, ожидавший нас в купеческой гавани по записке почтенного, снисходительного Начальника над островом, к начальнику на брандвахте в помянутой гавани, которой бросил нам в катер несколько апельсинов, сказав: Pour la bonne bauche, — и поплыли вдоль кораблей, вытянувшихся по рейду. Чрез несколько минут достигаем цели своей, всходим на корабль посредством веревок, за которые держались со страхом непривычки, и вступаем в Капитанскую каюту — чистую, прекрасную гостиную, где супруга нашего хозяина сидела за большим круглым столом, уставленным чашками, и ожидала гостей своих: на этот раз она была хозяйкою корабля. Несколько Офицеров, принадлежащих к нему, составляли ее общество. Разговор наш сделался жив и занимателен. Любезная хозяйка приветствовала каждого из нас самым ласковым образом. Хозяин, угадывая нетерпеливость любопытства нашего, повел нас рассматривать корабль. От верхнего дека до пороховой камеры все было рассматриваемо нами с особенным вниманием, и все удивляло нас до крайности. Какая архитектура!... чудесная, неизъяснимая!... это истинный лабиринт Дедалов!
      Когда мы сошли в самый низ, то сказали нам, что мы находимся в воде на целую сажень.... «О человек!» думал я: «что для тебя невозможно! Дерзость твою извиняют одни удачи!... но человеку необыкновенному все удается! Гений не видит препятствий, и для Гения не существуют они». Nilomortalibus arduum est! ¹⁸ твердилось в мыслях моих непрестанно.
 
      Удовольствовав любопытство наше, возвратились в каюту; чай был готов, разговор также, удовольствие — неописанно. Нить мыслей о том, что видели и слышали путешественники, прервалась не скоро; вопросы с одной стороны и ответы с другой продолжались довольное время: все занимало, дивило нас; потом разговор переменился, но удовольствие было душою общества. Можно подумать, что жители влажной стихии однообразны, холодны в обращении, подобно миру своему — ничего не бывало: мысли их плыли, язык жив, разговор интересен, потому что мореходы имеют сведения, любят науки и стремятся к просвещению.
 
      Солнце скатилось на край с запада и разлилось по тихим зыбям моря: картина прелестная и величественная! Я нетерпеливо желал видеть ее, слыша и читая об ней так много — и воображение ничего не лишилось при истине.... Какое зрелище!.... алое солнце раскрасило в одну минуту необъемлемое взором пространство моря! разноцветный запад образует над ним горящий полусвод; утомленное светило дня спокойно опускается в прохладные недра области Нептуновой, который — мечтаете — встречает гостя со всею пышностию двора своего!.... Никогда море не покажется вам так великолепным, как при солнечном захождении; никакое описание не подаст вам такой идеи, как зрелище сей картины!... Я видел ее, наслаждался — и довольно!
 
      Линейный корабль, на котором угощались мы, был первым к открытому морю: даже и это обстоятельство радовало меня.... Шутите надо мною.
 
      Уже смеркалось, когда мы поплыли в обратный путь свой; яркая луна северная золотила волны, которые шумели под веслами искусных гребцов наших, и по которым летело судно маленьких Аргонавтов с тихим, роскошным колебанием.
      Этот вечер останется незабвенным в жизни моей.
 
      Напоследок товарищи моего путешествия возвратились в Петербург, и, прощаясь со мною, называли меня Робинзоном-Крузе, оставленным на острове незнакомом, и желали, чтобы какая-нибудь птичка заменила мне моих товарищей.... Желание их могло исполниться: в Кронштадте порхают около вас такие милые птички!...